![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
imaginary_meВ траве за насыпью громко стрекотали цикады. Сверкали, слепя глаза, две рельсы, извиваясь и уползая вперед, вперед, к размытому горизонту. Поля, вокруг, сколько хватало глаз. Жарко. От раскаленной платформы поднималось зыбкое марево. Вдали появилась черная точка. Послышался гул. Через минуту мимо платформы замелькали вагоны товарного состава.
Интересно, почему проходящий мимо поезд всегда так напоминает старую киноленту? Он вытер пот со лба тыльной стороной ладони, сел на раскаленную скамью. На станции никого не было. Никого, кроме него. Окошко с кривой надписью "Касса" наглухо заколочено, на подоконнике буйно разросся подорожник. Пустовал ряд скамей вдоль ограждения. Никто не изучал расписание на стене под козырьком.
Как он умудрился отстать на совершенно необитаемой станции, он не мог понять. Без документов, без вещей, без денег. Уж точно не потерялся в толчее - грустно усмехнулся одними губами. Теперь оставалось только ждать, пока остановится какой-нибудь другой поезд. Он поговорит с проводником, с начальником поезда - с кем там нужно поговорить - и они его заберут, ну пусть хоть до какой-нибудь обитаемой станции, хоть куда-нибудь - не бросят же они его на этом пустыре, где даже касса не работает по всей видимости уже лет двадцать!
Цикады надрывались в траве. Глаза слезились от солнца, рубашка неприятно липла к спине. Он облизал пересохшие губы.
Звезды над головой. Значит, ночь. Видимо, он заснул на жаре. Проклятые цикады когда-нибудь умолкнут?
Он сел на скамейке, пытаясь прийти в себя. Небо заполнил стук колес. Мимо снова загрохотал состав. Проносящиеся темные вагоны сливались в ленту. Тридцать секунд - и опять только звезды, черное небо и цикады. Он снова лег на скамью и стал глядеть прямо вверх. Светящиеся точки вдруг задрожали и начали сливаться - он не сразу заметил, что плачет.
Но дожен же какой-нибудь поезд остановиться!
Двенадцать. Он насчитал двенадцать. И ни один из проехавших за эти сутки даже не замедлил ход. По крайней мере всегда можно сыграть в анну каренину - на такой скорости затормозить они не успеют. Шутка оказалась несмешной - пробил озноб, пробежал вверх по позвоночнику. Он сжал кулаки, неожиданно разозлился. Как они могут так с ним поступать! Он уже ненавидел этих неизвестных "их", не дававших ему убраться, наконец, от этого солнца, этих цикад, с этой станции.
Идти, вот что! Он пойдет по рельсам. Он дойдет до следующей станции. Не хотелось признаваться себе, что он уже просто не может оставаться один, ждать, считать проносящиеся мимо поезда.
Внимательно всмотрелся в зыбкий горизонт - ничего похожего на приближающийся состав. Спрыгнул с платформы. Теперь цикады трещали над самым ухом. Кажется, идти налево. Хотя - все равно, хоть куда, где есть люди. Боже, как же хочется увидеть живого человека. Как он уставал от них в городе, от этих потоков, бесконечных тел, лиц, глаз, глаз, а теперь он, наверное, расцелует первого встречного. Старые нагретые солнцем шпалы пахли деревом и чем-то еще - поездом, наверное. Да, так пахнут поезда. Он бодро зашагал вдоль путей, закинув пиджак на плечо, иногда оглядываясь.
Солнце. Растрескавшиеся губы болели. Он со стоном открыл глаза и сел. И не поверил. Под ним была все та же скамейка. На подоконник "Кассы" прилетела какая-то птица, тут же принялась чистить перья, но вспорхнула, испуганная шумом - мимо проносился очередной состав.
Не может быть. Он помнил, как шел по шпалам, долго, тяжело, жарко, устал, скатился под пригорок в тень отдохнуть, закрыл на минуту глаза - и вот он снова на станции. Неужели ему приснилось, что он попытался уйти? Неужели он только собирался? Он вскочил на ноги, огляделся, спрыгнул на платформу и снова (или не снова?) пошел.
Поля вокруг не менялись, не менялись и шпалы, одинаково извивались впереди рельсы. Станция давно исчезла из виду, сначала он радовался этому, но теперь у него возникло ощущение, что он двигается, оставаясь на месте. В однообразном ландшафте исчезла точка отсчета. Когда сидишь в поезде и смотришь на другой на соседних путях, видишь движение, но часто не сразу понимаешь, который поезд тронулся. Теперь он сам был поездом. И иду по путям - какая-то склонность к дурацким шуткам - одернул он себя. Он не сразу заметил оранжевый жилет на вдруг оказавшейся впереди развилке. Человек!
Обходчик путей оказался жизнерадостным старичком с яркими, совсем не стариковскими глазами. Правда, от него оказалось мало толку. "А ты иди, иди по своему пути, и дойдешь," - вот и все, что можно было от него добиться. Сам он оказался откуда-то из ближнего поселка, железной дороги там нет, автобусы ходят раз в неделю, уж быстрее достанции дойти, он вот пешком ходит, всегда пешком, и ничего, хоть и старый уже, страшно сказать, какой старый. А ему в другую сторону сейчас, да, посмотреть кой-чего, наладить, если нужно, а до станции просто идти и идти, и придешь. На этом они разошлись. Некоторое время, оглядываясь, он видел еще оранжевую жилетку вдали. Через часа два он на одеревеневших от усталости ногах спустился с насыпи и присел в тени. Цикады пели все тише-тише-тише.
Третий день. Сначала было удивление, потом накатило рубиновое бешенство. Он бросался на заколоченное окошко, разбивая в кровь кулаки, кричал, пинал скамейки до изнеможения. Он уходил три раза и каждый раз в конце концов снова оказывался на станции.
Теперь пришло тупое бессилие. Не хотелось двигаться, не хотелось думать. Он лежал на платформе и считал проходящие составы.
Один, три, семь. Грохот - тишина - цикады - грохот - тишина - цикады.
Невозможно. Он рассмеялся своей тупости. Пересчитал. Да, восьмой день без воды. И только сейчас он это понял. Семь дней он не пил ни капли и даже не думал об этом. Знакомый озноб прокатился по спине, в затылке бешено заколотился пульс, звон в ушах слился с отдаленным шумом приближающегося поезда. Он судорожно вспоминал, на который день наступает смерть от обезвоживания. В голове крутилось - три - три дня без воды. Но пусть даже он ошибся - даже не вспомнить? Не вспомнить о воде? Под этим яростным солнцем? Он поймал себя на том, что у него стучат зубы. Невозможно. Что же - есть простой способ убедиться. Товарняк, не сбавляя скорости, приближался к станции. Он стиснул зубы и шагнул на пути.
Нежно пели цикады. Сквозь закрытые веки он ощущал, как ему в лицо светит солнце. Впервые он заметил, как пахнет трава. Летом, теплом. Жизнью. Трава пахла жизнью.
- Ну что, решился, наконец? - на плечо ему мягко легла рука, на лицо упала тень. Прямо над ним, занимая большую часть неба улыбалось знакомое лицо. Он кивнул и улыбнулся в ответ - да. Взялся за протянутую руку, поднялся. Он шагал рядом с обладателем ярких глаз, и на душе было спокойно и легко. Так легко как никогда. И еще - свободно.
Интересно, почему проходящий мимо поезд всегда так напоминает старую киноленту? Он вытер пот со лба тыльной стороной ладони, сел на раскаленную скамью. На станции никого не было. Никого, кроме него. Окошко с кривой надписью "Касса" наглухо заколочено, на подоконнике буйно разросся подорожник. Пустовал ряд скамей вдоль ограждения. Никто не изучал расписание на стене под козырьком.
Как он умудрился отстать на совершенно необитаемой станции, он не мог понять. Без документов, без вещей, без денег. Уж точно не потерялся в толчее - грустно усмехнулся одними губами. Теперь оставалось только ждать, пока остановится какой-нибудь другой поезд. Он поговорит с проводником, с начальником поезда - с кем там нужно поговорить - и они его заберут, ну пусть хоть до какой-нибудь обитаемой станции, хоть куда-нибудь - не бросят же они его на этом пустыре, где даже касса не работает по всей видимости уже лет двадцать!
Цикады надрывались в траве. Глаза слезились от солнца, рубашка неприятно липла к спине. Он облизал пересохшие губы.
Звезды над головой. Значит, ночь. Видимо, он заснул на жаре. Проклятые цикады когда-нибудь умолкнут?
Он сел на скамейке, пытаясь прийти в себя. Небо заполнил стук колес. Мимо снова загрохотал состав. Проносящиеся темные вагоны сливались в ленту. Тридцать секунд - и опять только звезды, черное небо и цикады. Он снова лег на скамью и стал глядеть прямо вверх. Светящиеся точки вдруг задрожали и начали сливаться - он не сразу заметил, что плачет.
Но дожен же какой-нибудь поезд остановиться!
Двенадцать. Он насчитал двенадцать. И ни один из проехавших за эти сутки даже не замедлил ход. По крайней мере всегда можно сыграть в анну каренину - на такой скорости затормозить они не успеют. Шутка оказалась несмешной - пробил озноб, пробежал вверх по позвоночнику. Он сжал кулаки, неожиданно разозлился. Как они могут так с ним поступать! Он уже ненавидел этих неизвестных "их", не дававших ему убраться, наконец, от этого солнца, этих цикад, с этой станции.
Идти, вот что! Он пойдет по рельсам. Он дойдет до следующей станции. Не хотелось признаваться себе, что он уже просто не может оставаться один, ждать, считать проносящиеся мимо поезда.
Внимательно всмотрелся в зыбкий горизонт - ничего похожего на приближающийся состав. Спрыгнул с платформы. Теперь цикады трещали над самым ухом. Кажется, идти налево. Хотя - все равно, хоть куда, где есть люди. Боже, как же хочется увидеть живого человека. Как он уставал от них в городе, от этих потоков, бесконечных тел, лиц, глаз, глаз, а теперь он, наверное, расцелует первого встречного. Старые нагретые солнцем шпалы пахли деревом и чем-то еще - поездом, наверное. Да, так пахнут поезда. Он бодро зашагал вдоль путей, закинув пиджак на плечо, иногда оглядываясь.
Солнце. Растрескавшиеся губы болели. Он со стоном открыл глаза и сел. И не поверил. Под ним была все та же скамейка. На подоконник "Кассы" прилетела какая-то птица, тут же принялась чистить перья, но вспорхнула, испуганная шумом - мимо проносился очередной состав.
Не может быть. Он помнил, как шел по шпалам, долго, тяжело, жарко, устал, скатился под пригорок в тень отдохнуть, закрыл на минуту глаза - и вот он снова на станции. Неужели ему приснилось, что он попытался уйти? Неужели он только собирался? Он вскочил на ноги, огляделся, спрыгнул на платформу и снова (или не снова?) пошел.
Поля вокруг не менялись, не менялись и шпалы, одинаково извивались впереди рельсы. Станция давно исчезла из виду, сначала он радовался этому, но теперь у него возникло ощущение, что он двигается, оставаясь на месте. В однообразном ландшафте исчезла точка отсчета. Когда сидишь в поезде и смотришь на другой на соседних путях, видишь движение, но часто не сразу понимаешь, который поезд тронулся. Теперь он сам был поездом. И иду по путям - какая-то склонность к дурацким шуткам - одернул он себя. Он не сразу заметил оранжевый жилет на вдруг оказавшейся впереди развилке. Человек!
Обходчик путей оказался жизнерадостным старичком с яркими, совсем не стариковскими глазами. Правда, от него оказалось мало толку. "А ты иди, иди по своему пути, и дойдешь," - вот и все, что можно было от него добиться. Сам он оказался откуда-то из ближнего поселка, железной дороги там нет, автобусы ходят раз в неделю, уж быстрее достанции дойти, он вот пешком ходит, всегда пешком, и ничего, хоть и старый уже, страшно сказать, какой старый. А ему в другую сторону сейчас, да, посмотреть кой-чего, наладить, если нужно, а до станции просто идти и идти, и придешь. На этом они разошлись. Некоторое время, оглядываясь, он видел еще оранжевую жилетку вдали. Через часа два он на одеревеневших от усталости ногах спустился с насыпи и присел в тени. Цикады пели все тише-тише-тише.
Третий день. Сначала было удивление, потом накатило рубиновое бешенство. Он бросался на заколоченное окошко, разбивая в кровь кулаки, кричал, пинал скамейки до изнеможения. Он уходил три раза и каждый раз в конце концов снова оказывался на станции.
Теперь пришло тупое бессилие. Не хотелось двигаться, не хотелось думать. Он лежал на платформе и считал проходящие составы.
Один, три, семь. Грохот - тишина - цикады - грохот - тишина - цикады.
Невозможно. Он рассмеялся своей тупости. Пересчитал. Да, восьмой день без воды. И только сейчас он это понял. Семь дней он не пил ни капли и даже не думал об этом. Знакомый озноб прокатился по спине, в затылке бешено заколотился пульс, звон в ушах слился с отдаленным шумом приближающегося поезда. Он судорожно вспоминал, на который день наступает смерть от обезвоживания. В голове крутилось - три - три дня без воды. Но пусть даже он ошибся - даже не вспомнить? Не вспомнить о воде? Под этим яростным солнцем? Он поймал себя на том, что у него стучат зубы. Невозможно. Что же - есть простой способ убедиться. Товарняк, не сбавляя скорости, приближался к станции. Он стиснул зубы и шагнул на пути.
Нежно пели цикады. Сквозь закрытые веки он ощущал, как ему в лицо светит солнце. Впервые он заметил, как пахнет трава. Летом, теплом. Жизнью. Трава пахла жизнью.
- Ну что, решился, наконец? - на плечо ему мягко легла рука, на лицо упала тень. Прямо над ним, занимая большую часть неба улыбалось знакомое лицо. Он кивнул и улыбнулся в ответ - да. Взялся за протянутую руку, поднялся. Он шагал рядом с обладателем ярких глаз, и на душе было спокойно и легко. Так легко как никогда. И еще - свободно.